Олег Целков. Рядом с вулканом

В Московском музее современного искусства (ММОМА) совместно с Tsukanov Family Foundation развернута первая полномасштабная ретроспективная выставка одного из самых известных классиков советского нонконформизма Олега Целкова. По трагическому совпадению открытие ретроспективы совпало с началом войны в Украине, заставившей по-новому взглянуть на творчество художника. Об Олеге Целкове специально для «Открытого города» размышляет критик Сергей Николаевич.

С ним всегда было так. Одни говорили «гений», другие считали подозрительным и странным типом. За свободомыслие трижды исключали из художественной школы и института. Его первая выставка продержалась всего неделю. Маленький актовый зал в Ленинградском электротехническом институте вместил два десятка его полотен. «Модернистская мазня», — возмутился ректор. Но на дворе был 1957 год. Особо гнобить не стали. Ограничились высокомерной репликой в «Советской культуре»: «Очень плохой фальшивкой под Сезанна являются натюрморты О.Целкова». Его все время пытались с кем-то сравнить, с кем-то столкнуть лбами. То с Ротко, то с Поллаком, то с Пикассо. А он с самого начала был сам по себе.

Евгению Евтушенко, с которым он всю жизнь дружил, Целков почему-то напоминал бретера Долохова из «Войны и мира». Наверное, из-за бесстрашной готовности в любой момент вскочить на подоконник и посмотреть в бездну, разверзнувшуюся под ногами. Что для него было главной точкой опоры? Его дар. И его любовь.

Прекрасная Антонина Вавилова, жена, муза, спутница во всех терзаниях, странствиях и бедах. Как и всякая красивая женщина, она придавала Целкову уверенности в собственных силах и повышала его ставки в глазах окружающих. Если тебя любит такая женщина, значит, ты чего-то стоишь! Ко всему прочему она была актриса. И по воспоминаниям театралов со стажем, актриса замечательная.
  Сейчас мало кто помнит, что Целков был театральным художником-постановщиком. В свое время от волчьего билета его спас режиссер Николай Акимов, опекавший его в ЛГИТМИКе. Где-то в парижском архиве Олега до сих пор хранится афиша с размашистым автографом мастера: «Дорогому ученику, который учился совсем не тому, чему я его учил».

И потом на своих полотнах Целков в мастерской в Тушино продолжал режиссировать никому неведомый, страшный и страстный, огнедышащий Театр, где главными актерами становились морды, похожие на знаменитые моай — каменные монолитные статуи с острова Пасхи. До сих пор непонятно, кто их воздвиг и как они там оказались.

Так и с полотнами Целкова: непонятно, как одному художнику удалось вывести целую расу фанатиков и уродов с низкими лбами, сверлящими дырочками вместо глаз и неистребимой уверенностью в своем могуществе. И опять же непонятно, то ли он отвращается от них, то ли заворожен этим воплощением уродства и одновременно силы. Сам Целков признавался: «Я не испытываю к людям ни презрения, ни жалости, ни сострадания. Они для меня олицетворяют физическую жизнь, и я даже отношусь к ним со странным восторгом. Как путник, который, глядя на кипящий вулкан, восклицает: «Ух ты!»

А точка обзора была для Целкова не так уж и важна. Можно смотреть на «вулкан» у себя в мастерской в далеком Тушино, куда в 60–70-е годы съезжалась вся артистическая столичная и мировая элита, а можно — и в парижской студии на улице Сен-Мор, куда он перебрался после вынужденного отъезда из СССР в 1976 году. Знатоки отмечали, что с годами контуры морд Целкова немного смягчились, краски чуть потеплели, появилась какая-то неведомая воздушность. Но ни на йоту не изменилось отношение художника к вселенскому злу, которое на самом деле никуда не делось. И даже, как мы убеждаемся, наоборот.

По трагическому совпадению первая посмертная выставка Олега Целкова на родине открылась в Московском музее современного искусства 1 марта 2022 года, когда уже шла война в Украине. Столичная публика чувствовала себя на вернисаже неуютно под взглядами с целковских портретов. Но гений на то и гений, что обладает даром предвидения. И это касается не только его творчества, но и собственной судьбы. Как говорила Анна Ахматова, одна из посетительниц мастерской Целкова в Тушино и его горячая поклонница: «Со мной только так и бывает».

Ну а как было на самом деле, в своей книге воспоминаний, вышедшей на французском языке, рассказывает падчерица и хранительница архива Целкова, Ольга Шмитт. Фрагмент из ее мемуаров Suprime Soviet («Крутая советская штучка») публикуется с ее разрешения.

Сергей Николаевич/«Открытый город»

Ольга Шмитт: Мой спаситель Олег Целков

Из книги Supreme Soviete («Крутая советская штучка»)

…Я как раз пришла домой из школы, и бабушка читает мне нотацию, заметив, что белые кружевные манжеты моей формы снова измазаны фиолетовыми чернилами — в этом учебном году «носят» именно этот цвет. «Придется опять их накрахмалить к завтрашнему дню!»

В дверь звонят. Три раза, это к нам. Каждой жилой комнате соответствует определенное количество звонков. Очень вовремя, — я буквально бросаюсь к двери, бабушка, не переставая ворчать, следует за мной по пятам. Я открываю — на пороге вижу маму. Стройная, гордая, красивая, как никогда. У ее ног возлежит мужчина.

— Это моя любовь, — говорит она, и слезы тихо стекают по румяным от мороза щекам.

— Он ранен? — интересуется бабушка.

— Нет, пьян, — отвечает мама.

С этого момента в нашей жизни все изменилось.

…В Москве он легендарная личность

Этот несчастный одинокий пьяница дьявольски красив и живет на окраине Москвы в жалкой квартирке, заставленной его холстами, о существовании которых известно лишь немногим избранным, и не абы каким. В числе его друзей Евтушенко, Ахмадулина, Бродский, Аксенов, Шукшин и Окуджава. В партию он не вступал, из Союза художников его исключили, дипломов у него не имеется, из всех учебных заведений его выгнали. На родине Олег считается тунеядцем. В отличие от некоторых своих собратьев по цеху, он не диссидент, но и не «официальный художник», как многие другие. Он один такой, он сам по себе. Он манит, волнует и пугает одновременно. Тем более, что о нем рассказывают всякие невообразимые истории.

Говорят, что каморка, которая служит ему домом и мастерской одновременно, такая крошечная, что ему приходится прикладывать к глазам военный бинокль задом наперед, чтобы взглянуть на картину издалека.

Говорят, что когда вокруг Москвы горели торфяники, и пламя подступало к Тушино, где он родился и прожил первые двадцать пять лет своей жизни, Олег написал полотно, не имеющее прецедентов в истории живописи — настоящий шедевр, под названием «Тайная вечеря», на которой Христос и двенадцать апостолов изображены в виде кричащих кроваво-красных масок.  Много лет спустя, в Нью-Йорке, на ужине, данном в честь вручения Олегу Целкову и Джасперу Джонсу премий Фонда Государственного Эрмитажа, Джефф Кунс назовет ее «Тайной Вечерей под кислотой». Ни Целков, ни Джаспер туда не приехали.

Говорят, что Артур Миллер,покупая «Групповой портрет с арбузами», хотел расплатиться долларами, но Олег отказался, предпочтя получить ту же сумму — без конвертации! — в рублях, потому что так ему было привычнее.

Говорят, что звезда советского кино великая Людмила Гурченко явилась к нему в мастерскую и тут же купила картину, молча ткнув в нее пальцем.

Говорят, что однажды его пришла навестить сама Анна Ахматова, и он, с бодуна, предложил ей рюмку водки, которую она ловко опрокинула залпом. Зачарованная его фантасмагорическими красками — таинственным зеленым и пламенным лиловым, его личными, особыми цветами, Ахматова внезапно спросила:

— Где вы достаете эти невероятные краски? За границей?

Когда Целков признался, что покупает их в угловом магазине, она, помолчав, задумчиво сказала:

— Надо же... мой племянник тоже художник, и уверяет, что его не посещает вдохновение, потому что в СССР нет хороших красок...


 

Те, кого он знал

Габриэль Гарсиа Маркес, Ренато Гуттузо, Федерико Феллини, Пабло Неруда, Микеланджело Антониони, Марлен Дитрих, Ив Монтан и Симона Синьоре. Все они были в гостях у молодого нахала, который понятия не имел , кто они такие, и особо не заморачивался по этому поводу. Как-то раз Луи Арагон, заглянув в его тушинскую келью, чтобы посмотреть картины, познакомился с его отцом, рабочим Николаем. Между ними произошла вполне сюрреалистическая сцена.

— У вашего сына талант, он должен приехать в Париж!

У вашего сына талант, он должен полететь на Марс, — скажи он эти слова, они бы и тогда прозвучали куда бы осмысленнее для коммуниста Николая Целкова, который раздумывал, не врезать ли этому провокатору, или все же усмирить свою гордость бывшего зека и советского гражданина, которому запрещено пересекать границу. Он выбрал второй вариант, надменно вскинув голову: «В Париж? Больно надо!»

Личная жизнь Целкова тоже стала предметом феерических баек: он женился c гусарским нахрапом, развелся в том же темпе, успел стать отцом прелестной девочки. В этого безобразника влюбляются все первые московские красавицы! Если верить одной из них, Олег дарил свои портреты, ничуть ими не дорожа, любому существу женского пола, если оное существо выражало такое желание наутро после ночи пьяных утех. Таким образом, десятки бесценных рисунков остались висеть, кое-как прикрепленные кнопкой к стене, над узкими койками в коммуналке в спальных районах Москвы.
Но больше всего меня потрясла история их знакомства с мамой. Она мне рассказала ее сама, пока Олег тихонько похрапывал за ширмой, установленной моей предусмотрительной бабушкой в надежде создать иллюзию двух комнат на положенных нам двенадцати квадратных метрах.  

— Представляешь, он увидел меня по телевизору, он его не выключил на ночь и под утро они снова показали «Обрыв» Гончарова, — так вот, когда он продрал глаза с похмелья и увидел меня, то мгновенно протрезвел, так он мне сказал. И еще он сказал, что никогда не видел женщины прекрасней. Это моя жена, подумал он, это она!

В тот же вечер они случайно встретились дома у их общей подруги Беллы Ахмадулиной, и Олег, пройдя к маме через всю комнату, взял ее за руку и спросил, глядя на гостей: «Тут все знакомы с моей женой?»

Больше они не расставались.

Без выбора

…Официальным письмом на бланке маму уведомили об исключении ее из рядов «Москонцерта». Теперь у нас нет выбора.

— Мы хотим посмотреть Европу. Попутешествовать. Посетить музеи. Вот заполненные анкеты на туристические визы и приглашение из Израиля.

Полковник КГБ Зотов слушает художника, попыхивая трубкой. Прямо Мегрэ, думает Олег, не читавший Сименона. Вышагивая взад-вперед по старомодному чиновничьему кабинету с густыми коврами, деревянными панелями и белыми «домашними» занавесками, он поглядывает на собеседника с легким вызовом, чтобы скрыть свою нервозность.

Вопиющая ложь о дяде из Израиля, пригласившем к себе племянника, звучит довольно комично. У родителей Олега не было братьев и сестер. Но представитель ОВИРа категорически заявил, что выдать им выездные визы в Израиль можно только в рамках воссоединения семьи.

— Вам остается всего-навсего найти двоюродного брата на Земле Обетованной, — хмыкнул офицер-паспортист.

Как при всякой уважающей себя диктатуре, подпольные сети в СССР работают безотказно. Моим родителям понадобилось всего несколько недель, чтобы получить лично в руки официальное приглашение от мифического дяди из Тель-Авива, который очень кстати возжаждал повидаться с московскими родственниками. Во взгляде полковника с трубкой читалась только искренняя озабоченность, что как-то не вязалось с безжалостной бюрократической машиной, которую он, по идее, должен был тут представлять.

— Мы понимаем ваше желание, дорогой товарищ... — он заглянул в папку, лежащую на массивном дубовом столе, — товарищ Целков, Олег Николаевич. Можете не сомневаться, мы изучим ваш запрос с предельным вниманием. Ведь и в самом деле, почему бы художнику вашего уровня не совершить небольшую турпоездку по дальним странам, в сопровождении своей очаровательной супруги, настоящей славянской красавицы, так ведь?

Он бросил на маму многозначительный взгляд.

— Идите домой. Вам позвонят.

Затем, сделав еще одну затяжку, он с нарочитым сожалением добавил: — Целков Олег Николаевич... очень красивое имя! Такое русское!

Идя по коридору к выходу, Тоня и Олег не осмеливались даже посмотреть друг на друга, чтобы не дать волю переполнявшей их ребяческой радости — они сделали это! Значит, всего-то и надо было, что попросить? Лувр ждет их!

Как при всякой уважающей себя диктатуре, радость их оказалась недолгой.

С каких это пор всякие горе-художники и откровенные халявщики отправляются на экскурсии к нашим врагам на загнивающий Запад? Вы либо любите СССР, либо уезжаете из него! Когда через десять дней родители предстали перед полковником Зотовым, чтобы забрать паспорта, грянул гром:

— Принято решение выдать вам постоянную выездную визу. Мы предлагаем вам эмигрировать. Вы, конечно, можете отказаться, со всеми вытекающими последствиями.

Мама пошатнулась. Олег выпятил грудь. Чтобы не сломаться?

— Но ведь мы никогда не хотели эмигрировать. Мы русские до мозга костей, и не говорим ни на одном иностранном языке, — начала было спорить мама, но Олеги бровью не повел.

— Русские до мозга костей, говорите? Не факт. Вот, читаю: Целков Олег Николаевич — полковник Зотов, поправив очки, склонился над стопкой документов — родился мммм.., — он быстро пробормотал дату и место рождения, и провозгласил, громко и радостно, словно школьник, решивший задачку, — мать: Цирельсон Роза Израилевна, еврейка по национальности! Не такой уж он и русский, дорогой товарищ, не такой уж он и русский.

— У нас даже нет настоящей профессии. Олег — художник. Я актриса... — побледнев, выговорила мама. — А еще у меня тут остаются мама и дочь, — добавила она уже в слезах.

— Что касается дочери, то если вы хотите, чтобы она жила в Советском Союзе, мы можем немедленно решить эту проблему.

Плавным жестом он протянул маме лист бумаги.

— Подпишите вот тут, и готово.

Тоня, не привыкшая иметь дело с власть предержащими, послушно наклонилась и с глазами, полными слез, потянулась за ручкой. Как вдруг Олег (мой спаситель!) грубо одернул ее:

— Что ты творишь? С ума сошла, подписывать, не читая!

Вот так моя мать едва не лишилась родительских прав.

— Идите домой. Хорошенько все обдумайте. Если вы согласны на наше предложение, ваши документы будут готовы через неделю, и до конца месяца вы сможете покинуть страну. Что касается вашей дочери и матери, я лично обязуюсь предоставить им те же условия, что и вам: облегчить изгнание, так сказать.

Зотов закончил разговор, покосившись на свои часы Seiko.

В тот вечер, стоя на нашей кухне, Олег громко рассуждает и отчаянно жестикулирует. Он беспрестанно курит, пьет черный чай и еще больше возбуждается. Какое решение принять? Уехать навсегда? Остаться тут навеки?

— Тоня, я прожил в этой стране 44 года и вижу ее насквозь, до рвоты.

Тут каждый распоследний пьяница мне брат. Но эта система убивает. Она убивает меня. В камере открылась дверь, а охранник задремал.

По тому, как мама переставляет консервные банки, коробки с печеньем и бутылки с растительным маслом, можно догадаться, что она в смятении, а это ей совсем не свойственно. Звонок в дверь.

Мама, подскочив от испуга, выпускает из рук банку с мукой, и та разбивается со зловещим грохотом. Затаиться? Открыть?
Тоня замирает прямо посреди рассыпанной на полу муки. Но Олегу все нипочем, и он резко распахивает дверь.

Перед ним стоит Алексей Зотов, полковник КГБ, с которым они расстались несколько часов назад.

— Можно войти?

— Конечно, прошу вас.

Олег приглашает неожиданного гостя на кухню. 

— Вы забыли заполнить один важный бланк, — говорит полковник в шапке-пирожке, припорошенной снегом, и засовывает руки поглубже в карманы своего пальто с каракулевым воротником.

Его ноги, однако, исполняют причудливый танец. Что это с ним? Но вот он уже идет к выходу, оставляя за собой белый рассыпчатый след.

Дверь за ним захлопывается. Ошеломленные родители, вглядываясь в мучную дорожку, читают: «УЕЗЖАЙТЕ!»

Фото: Владимир Яроцкий, архивы Ольги Шмитт и Сергей Николаевич
 

Комментировать